Підземка

Подається РОСІЙСЬКОЮ мовою через відсутність перекладу українською

Харуки Мураками

Подземка

Предисловие

Как-то раз после обеда я взял в руки лежавший на столе журнал. Пролистнул несколько страниц, пробегая глазами отдельные статьи, пока мой взгляд не остановился на колонке читательских писем. И я начал читать их одно за другим. Зачем — сейчас уже не вспомню. Может, просто взбрело в голову. А может, и от безделья. Ведь я нечасто беру в руки женские журналы, и уж тем более — просматриваю читательские письма.

Там было письмо от женщины, чей муж потерял работу после зариновой[1] атаки в токийском метро. Ему не повезло — по пути на работу он оказался в одном из вагонов, где выпустили газ. Потерял сознание, попал в больницу, через несколько дней его выписали, но, к несчастью, возникли осложнения, и он не смог работать, как прежде. Сначала все шло терпимо, однако со временем начались колкости от начальства и коллег. Муж не вынес насмешек и уволился — словно его вышвырнули на улицу.

Найти сейчас этот журнал я не могу, поэтому вряд ли вспомню письмо дословно, но суть примерно такова.

Насколько я помню, в тексте не было никаких жалоб, хотя сказать, что женщина не обижена на судьбу, тоже нельзя. Такое спокойное письмо, может, несколько брюзгливое. Казалось, она недоумевает, как такое могло случиться. Удивленно склоняясь под этим внезапным ударом судьбы.

Прочитав письмо, я был в шоке. Действительно — как такое могло случиться?

Я уверен: душевная рана этих супругов глубока и болезненна, и мне жаль их от всего сердца. Но вместе с тем я понимал, что одной жалости им недостаточно.

Ну и что — что я могу для них сделать? Ровным счетом ничего. Я, как, пожалуй, и большинство читателей, глубоко вздохнул, закрыл журнал и вернулся к собственной жизни, полной забот.

Несколько позже я вспомнил об этом письме — так и не в силах уклониться от вопроса: "Почему? " То был очень внушительный знак вопроса.

Почему, к своему несчастью, пострадавшие не могут обойтись только болью самого инцидента, а вынуждены терпеть и жуткое по сути своей "вторичное бедствие", иными словами — насилие, порождаемое обычным обществом. Действительно ли среда не могла это остановить?

Сейчас я думаю так:

Все попытки демагогов подвести двойственное насилие, что обрушилось на головы молодых служащих, под теорию, откуда тянутся истоки бедствия — из ненормального или нормального мира, — вряд ли в чем-либо убедят очевидцев. Скорее всего, они вряд ли смогут соотнести двойственное насилие с "теми" или "этими". И чем чаще задумываешься, тем больше склоняешься к мысли, что корни насилия — одинаковы.

Мне захотелось узнать больше о женщине, написавшей это письмо. Узнать больше о ее муже. Мне лично. Мне захотелось узнать правду о нашем обществе, которое так хлестко бьет с обеих рук.

Решение взять интервью у пострадавших от зариновой атаки пришло в голову несколько позже.

Естественно, то письмо — не единственный повод для написания этой книги. Оно — просто некая свеча зажигания. К тому времени у меня внутри уже созрело несколько мотивов для начала работы над этой книгой. Но об этом я в свой черед поведаю ближе к концу. А пока… хотелось, чтобы ты, читатель, начал эту книгу читать[2].

* * *

Мы разговаривали с людьми год — с января по декабрь 1996-го. Встречались со всеми, кто откликнулся на нашу просьбу, и беседовали по полтора-два часа, записывая все на кассету. Естественно, в среднем, потому что иногда интервью затягивались часа на четыре.

После этого записи расшифровали и сделали на их основе текст. Иными словами, напечатали все, что люди говорили, за исключением не имеющих отношения к делу отступлений. Разумеется, нередко истории затягивались. Или же, как это часто бывает в повседневной речи, люди перескакивали с одной темы на другую, разговор уходил в сторону, а то и вообще обрывался, затем внезапно возобновляясь. Кое-что пришлось сократить, кое-что поменять местами, расставить акценты, удалить повторы, некоторые фразы разъединить, некоторые — срастить, сделать текст читабельным и довести книгу до приемлемых объемов. Оставь мы текст таким, каким он получился на основании записей, и нюансы потерялись бы. Мы раз за разом прослушивали кассеты, проверяя все до мелочей. Но по некоторым обстоятельствам оставили текст с кассет неизменным только в трех случаях.

Более того, в основу черновика легли наши личные впечатления и воспоминания о людях. Но как ни пытайся уловить мелочи, как ни вслушивайся раз за разом в кассету, если не прочувствовать атмосферу места событий, суть диалога окажется утерянной и рассказы очевидцев лишатся всякой силы. Таким образом, вслушиваясь в реплики людей, я старался как можно сильнее сосредоточить внимание на собеседнике, чтобы пропустить через себя все услышанное.

Только один раз нам было отказано в записи. В телефонном разговоре мы упомянули, что хотим записать разговор на кассету, но когда вынули из сумки диктофон, встретившись с этим человеком, он отказался: "Нет, ничего не знаю". Ничего не поделаешь — пришлось записывать в блокнот цифры и названия мест, о которых он рассказывал. После двухчасовой беседы, вернувшись домой, я сразу же уселся за стол и написал черновик. На основании пометок и воспоминаний о том, что рассказывал этот человек, я попытался воспроизвести наш диалог и был восхищен свойствами человеческой памяти, способной прийти на помощь при необходимости. Такая работа, возможно, для кого-то — занятие повседневное. Но едва мы сделали черновик, тот человек отказался от публикации. И все наши усилия пошли прахом.

Всех, с кем нам удалось побеседовать, отыскали мои помощники-исследователи Сэцуо Осигава и Хидэми Такахаси. Они применяли два способа:

— поиск имен собственно пострадавших во время зариновой атаки в Токийском метро, опубликованных в газетах или другими средствами массовой информации;

— опрос окружающих: "Не знаете ли того, кто пострадал от зарина? "

Если честно, работа выдалась куда сложнее, чем мы предполагали. В самом начале мы легкомысленно считали, что собрать материалы для книги не составит большого труда — с учетом такого огромного количества пострадавших. Но на самом деле все оказалось не так просто.

Списки жертв существовали лишь в юридических инстанциях: суде и прокуратуре. Разумеется, в интересах самих пострадавших доступ к этим документам для посторонних глаз был закрыт. То же самое можно сказать и про списки госпитализированных. С трудом нам удалось узнать имена людей, попавших в больницы, по газетным статьям в день происшествия. Но то были одни имена, без адресов и телефонов.

Первым делом мы составили список известных 700 госпитализированных, и работа закипела. Но удалось установить личности лишь около 20 % людей из этого списка. Так, например, очень часто встречалось имя "Итиро Накамура". Не имея других данных, установить, что это за человек, было практически невозможно. Но, пройдя и этот этап, мы смогли отыскать примерно 140 человек, большая часть которых, однако, отказалась от интервью под разными предлогами: "не хотим больше вспоминать этот кошмар", "не хотим иметь дело с синрикёвцами", "писакам доверия нет" и т. п. В частности, нас поразили недоверие и антипатия к средствам массовой информации — они превосходили все наши предположения. Нередко телефонную трубку бросали, едва слышали название издательства. В конечном итоге, дать интервью согласилось лишь около 40 % от этих 140 с лишним человек.

Со временем, по мере арестов почти всех главных действующих лиц секты "Аум Синрикё"[3], страх населения перед этой организацией ослаб, но люди зачастую отказывались, считая, что причиненный им вред не так силен, чтобы об этом говорить. Может, это просто была отговорка. Поди проверь… В нескольких случаях сам пострадавший был не против дать интервью, но его отговаривали окружающие: мол, с нас довольно и того, что было. И это был веский аргумент — мы лишались новых свидетельств. Из всех профессий среди "отказников" наиболее часто оказывались государственные служащие и работники финансовых структур.

Главная причина малого количества опрошенных женщин — в том, что невозможно установить личность человека только по имени. А, кроме того — хотя это лишь мое личное предположение, — молодых девушек сдерживал фактор предстоящего замужества. Несколько человек призналось, что родственники были против интервью, но они все-таки согласились.

Таким образом, несмотря на официальные заявления о 3800 жертвах, потребовалось немало времени и усилий, чтобы отыскать около шестидесяти пострадавших, согласных дать показания.

У нас была и возможность обратиться к жертвам через средства массовой информации. Так и сказать: "Я собрался написать вот такую книгу и хотел бы с вами побеседовать". Используй мы ее, наверное, количество опрошенных бы возросло. И всякий раз, когда работа заходила в тупик, нас охватывал соблазн прибегнуть к этому способу, однако после многократных консультаций с исследователями и редактором мы отклонили его по следующим причинам:

— прежде всего, у нас не было возможности проверить истинность показаний откликнувшихся таким способом людей. В сравнении с этим риск в случае нашей собственной инициативы был куда меньше;

— мы были рады увидеть людей, стремящихся самим рассказать о произошедшем, но с увеличением доли таких "добровольных" интервью впечатление о самой книге частично бы изменилось. Чем так, нам хотелось выдержать баланс случайного выбора;

— в силу самого характера поиска, хотелось провести закрытое расследование, не привлекая к себе внимание. В противном случае осторожность интервьюируемых, питающих недоверие к масс-медиа, только бы усилилась. К тому же автор не хотел выступать на первый план.

Уже позже, когда мы размышляли о выполненной работе, всплыл еще один плюс того, что нам удалось обойтись без "набора добровольных свидетелей". Отказ от сравнительно простого способа поиска людей сплотил автора, исследователей и редактора в коллектив. У всех нас возникло чувство хорошо сделанной работы, сознание того, что все это мы собрали по крупицам. Помимо написанной книги у нас образовалась команда. А вместе с тем мы глубже прониклись к каждому из тех, с кем удалось побеседовать.

Черновик интервью первым делом направлялся самим интервьюированным на сверку.