Богдан Хмельницький (трилогія) - Сторінка 287

Сурко, герст ду?

Слышно было, как выскочил в другую хату корчмарь, потом снова вернулся и продолжал тихим, вкрадчивым голосом:

– Они тут кричали, что горилку и пиво будут сами вварить, как деды их варили, что рыбу по озерам и в реке будут ловить сами, бо она божья, а не панская, что ни дымового, ни сухомельщины платить не станут, что земля ихняя, предковская... Ой пануню, что они говорят, аж страшно, аж мне честные пейсы тремтят!

– Ах они быдло подлое, – орал и бил по столу кулаком Цыбулевич, – я их всех, тего, закатую!.. Мне вельможный пан дал право хоть перевешать всех его власною рукой, – он и сегодня это сказал, – и перевешаю, шельм, перевешаю!

– Всех, пануню, не нужно, – видимо, струсил жид, – потому не будет кому пить, а это и пану убытки... Ой вей, какие убытки! – вздохнул на всю корчму жид. – А лучше пусть пан для острастки посадит на кол зачинщиков, довудцев, хоть пять шесть свиней посадит – и будет антик. Как они, мой пане коханый, забачут, что ихние довудцы на палях... так и сами, звыняйте, пане...

И жид захихикал тонким, гаденьким смехом.

– Так, так, го го! На пали их, дяблов! – крикнул зычным голосом эконом, а потом сразу смягчил тон. – А пиво, доброе пиво, холодное, в нос бьет! Наливай, тего... еще!

– Проше, проше, на здоровье, егомосць! – лебезил жид. – А первые довудцы, первые гадюки – Явтух Гныда, Софрон Цвях и Мартын Колий.

– На пали их, на шибеницу! Вот я их, тего... и запишу. А ну, жидку, еще пива! – раздавался хриплый бас.

– Я, вельможный пане, остальных замечу и скажу, – вторил ему шепотом тенор.

– Добре... Так я тех зараз, а остальных завтра.

– Лучше, пане, захватить всех разом... Далибуг, а то догадаются и утекут.

– Ну, ну! Еще, тего, тего... пива!

Дед сделал знак хлопцу и незаметно с ним вышел на улицу. Возле корчмы уже никого не было, только невдалеке смутно виднелась какая то одинокая фигура.

Дед подошел к ней.

– Слава богу! – поздоровался он.

– Вовеки слава, диду! – ответил приветливо незнакомец и мотнул шапкой.

– Ты, сыну, здешний? – торопливо спросил встревоженный дед.

– Здешний. А что?

– Нам нужно зараз видеть Гныду, Цвяха и Колия, – вмешался в разговор хлопец.

– Цвяха и Колия? – отступил озадаченный селянин и подозрительно взглянул на деда и хлопца.

– Да, их... только ты не мешайся, Олекса, – кивнул головой дед, – мы подслушали сейчас разговор жида с экономом, нужно скорее предупредить братьев. Клянусь нашим гетманом Хмелем, что это правда!

– Так, стало быть... – обрадовался селянин, но потом все таки подозрительно спросил: – А вы сами откуда?

– Да мы утикачи из панских полесских имений... бежим от ката Чаплинского. издалека... бежим до своих ватаг... только ты, человече добрый, не теряй времени... дело важное... страшное дело...

– Да наши тут недалеко собрались... только как оно... опасно ведь незнакомого человека вести до громады?

– Гай гай! Да взгляни на нас, – заговорил шутливо дед, – какие мы опасные люди? Старый, сивый дед и хлопец! Тебе на одну руку...

– Ха ха! И то правда! – ободрился селянин. – Так гайда, тут недалеко.

Пройдя берегом едва с полверсты, за село, провожатый завел деда с хлопцем на какую то леваду. Было уже совершенно темно. Слышались только отдельные голоса. Вартовой, стоявший на рву, опросил провожатого и пропустил их.

– Вот, братцы, – сообщил провожатый, – беглец из за Горыни имеет сообщить вам важные новости.

– А поклянешься ли ты нам, человече божий, – спросил кто то авторитетным тоном, – что слова твои будут правдивы и что ты пришел к нам не с лукавым сердцем, с щирой душой?

– Клянусь погибелью всех панов! Клянусь нашей верой и волей! – произнес торжественно дед.

– Мы верим тебе, – отозвался прежний голос.

– Верим и рады слушать... – раздались другие голоса.

XXIX

– Панове громада! – заговорил взволнованно дед. – Мы бежим из глубокого Полесья, почитай из под Литвы, и спешим с поручением к нашему гетману батьку... И до нас уже долетела радостная чутка, что настал слушный час посбыться ляхов да зажить по старине, на своей правде да на своей воле. Поднялся и там замученный люд, взялся за топоры, за косы да за ножи, побратавшись с огнем. Сколько мы ни шли, то везде видели пустые хутора, безлюдные села, а та и выгоревшие дотла от ляшской злобы; только, правду сказать, и палацы все панские либо разгромлены и лежат в руинах, либо сожжены и чернеют своими трубами да остовами. Первое лишь ваше, братцы, село мы встречаем еще под панским ярмом.

– А что ж поделаешь, коли пан наш не лях и не католик? – вздохнул печально другой.

– Мало ли что пан? – возразил третий, – Пан то хоть и русской веры, а экономы все – атаманы ляхи! Все одно под польским канчуком наши спины...

– Верно, верно! – глухо отозвались многие.

– Да и плевать нам на пана! – крикнул задорно первый. – А ляхов за бока!

– Да вот что, братцы, – заговорил снова дед, – ляхи то и жиды не спят, замышляют на вас, да еще как замышляют... Я вот поэтому и пришел сюда. Мы вечеряли в сенях корчмы и подслушали, что жид корчмарь советовал какому то толстому кабану пану посадить немедленно на кол Явтуха Гныду, Софрона Цвяха и Мартына Колия, а что к завтрему он еще укажет ему штук семь восемь людей... и пан обещал со всеми этими покончить зараз, да так, чтобы поднялся догоры волос, а с остальных грозился пан три шкуры содрать, что дидыч де дал ему на то полное право!

Толпа была так поражена этим известием, так потрясена, а, пожалуй, испугана, что в первое мгновение совершенно застыла и тупо молчала.

– По моему, – выждав некоторое время, добавил дед, – коли не думаете избавиться от катов, то хоть эти трое – Гныда, Цвях и Колий – да еще те, у которых висит за спиной жидовская злоба, должны удрать в эту же ночь и пристать к ближайшим загонам.

– Правда, – отозвался наконец тот, кто первый допрашивал деда, – спасибо тебе, диду, и за известие, и за пораду... многие помолятся за твою душу... только коли нам первым бежать, так прежде, друзи, расправимся мы с жидом, чтоб он не выдавал уже других, а за себя вы завтра подумаете, посоветуйтесь с батюшкой... да, може, поблагословившись, все разом...

– Годи подставлять шкуру! – загомонили все оживленно. – Годи! Смерть иродам!

– Именно годи! – решил и первый. – Расходитесь же, братцы, по домам... встреча в яру... а мы, трое, пойдем и поблагодарим жида за ласку.

В обширном покое Гущинского замка, убранном в восточном вкусе, с низкими сплошными у стен диванами, с узкими разноцветными окнами, несмотря на раннюю пору, стоял оживленный говор. Пышная шляхта, разряженная по праздничному и вместе с тем вооруженная с головы до ног, раздраженно жестикулируя, не то спорила, не то что то доказывала друг другу. Хозяин замка, брацлавский воевода Адам Кисель, сидел на диване, отдувался и перебегал маленькими хитрыми глазками от одного пана к другому, храня на лице своем загадочную улыбку. В последние годы он значительно постарел и осунулся; подбритая чуприна его, лежавшая уже беспорядочными, поредевшими прядями, была наполовину седой и казалась пегой; ожиревшее, обвислое лицо его лучилось морщинами, утратив прежнее добродушное выражение; обширное туловище было, видимо, в тягость своему владельцу и вызывало тяжелое, свистящее дыхание.

– Какое же это, черт возьми, перемирие, – горячился молодой, задорный шляхтич в серебряных латах, сын польного гетмана Калиновского, пан Стефан, – это война, партизанская война! Везде шайки проклятых бунтарей, кругом грабежи, разбои, свавольства... Страна вся в огне... благородному рыцарю шагу ступить невозможно: везде сторожит его пся крев!

– Хороши шайки, пане комиссаре! – возразил средних лет и дородности пан Дубровский. – Целые войска, и еще многочисленные: у Кривоноса, говорят, тысяч восемь, да еще у Чарноты отряд тысячи в две; шарпают и Вишневеччину, и Подольщииу, бунтуют везде чернь, уничтожают наши маетности, жгут костелы, неистовствуют над захваченной шляхтой, истребляют наших верных жидов.

– Да, мы въехали таки в чисто неприятельскую страну, – грустно добавил почтенных лет господин, одетый в черный бархатный иностранного покроя костюм с широким белым кружевным воротником и длинной, у левого бока, шпагой некто Немирич, представитель угасавшего тогда социниатства {396}, – и всю эту вражду порождает главным образом фанатизм и общественное неравенство.

– Ох, – вздохнул сочувственно на эти слова хозяин, – особенно фанатизм и презрение к низшим. Веротерпимость – пальмовая ветвь, но она у нас, коханый пане, никогда не привьется.

– Веротерпимость... – подхватил какой то крикливый голос в толпе, – этому зверью мирволить? Этих извергов терпеть?

– Да знаете ли, что за злочинства творят на Литве у нас Напалич, Хвесько, Гаркуша, Кривошапка, Небаба? От них, панове, встает дыбом волос.

– А Морозенко на Волынщине как бушует? – поддержал средних лет пан Сельский, обращаясь к Любомирскому. – Да это такой аспид, такой изверг, такой дьявол, что при одном имени его всяк бледнеет, как луговая трава от мороза. Где он ни пройдет – за ним ужас, огонь и кладбище... Он, должно быть, прорвался в Литву.

– Нет, – снова перебил речь крикливый голос, и знакомый нам пан Ясинский гордо выступил вперед, – мы этого паршивого пса в Литву не пустили; улепетнул, поджавши хвост, от меня, а жаль, уж я бы над шельмой потешился.

– Как же это так, пане, – заметил с насмешливой улыбкой хозяин, – отогнал от Литвы страшного ватажка, а другим бандам позволил у себя хозяйничать и сам с паном Чаплинским пустился наутек?

– Не наутек, шановный воевода, а на помощь, – вспыхнул Ясинский. – За других я не могу ручаться... Много у нас трусов, но я, за позволеньем вельможного пана, я не из их числа; только у нас не умеют ценить людей, а оттого и беды, оттого и руина! Кого, например, великий канцлер литовский Радзивилл выбрал вождями? Мирского и Васовича? {397} Ха! Хороши довудцы – до венгржины, быть может, а не до поля, панове! И что же? Хлоп; лайдак, шельма Небаба разбил наголову нашего славленного рыцаря пана Мирского при Березине, а пана Васовича захватил Кривошапка в Пинске, и вельможный шляхтич должен был бежать от какой то рвани. Позор, як маму кохам, позор!

Все молчали. Получаемые ежедневно и отовсюду недобрые вести давно уже поубавили у шляхты кичливость и навеяли на ее беспечный и веселый характер уныние.