Сімпліцій Сімпліцисімус - Сторінка 131

Г. Кённеке, скрупулезно сверявший роман со всеми доступными ему источниками и свидетельствами, привел много примеров неточного, поспешного и поверхностного использования даже такого общеизвестного в то время издания, как "Theatrum Europaeum".

Гриммельсгаузен стремился придать роману общую убедительность и, апеллируя к зыбкой памяти читателей, не видел нужды соблюдать точность в подробностях. Достоверность частного у него подчинена правдивости общего.

"Симплициссимус" свободен от мелочной опеки над действительностью. Некоторые картины и отдельные сцены романа даже "неправдоподобны" с точки зрения наивно-документального историзма. "Для чего понадобилось привести на крестьянский двор мужчин и женщин? Мужчин подвергли пыткам, а женщин изнасиловали. То и другое можно было совершить на месте", – недоумевал немецкий историк Роберт Хенигер, сомневавшийся в исторической достоверности "Симплициссимуса". [1031] Эти недоумения легко продолжить. Вслед за описанием затерянной в глухом лесу убогой избушки батьки, черной от копоти и паутины, следует сцена неимоверного грабежа. Ландскнехты увязывают в большие узлы неизвестно откуда взявшиеся сукна, платья, оловянную и медную посуду, а крестьянин из Шпессерта после пытки объявляет, где сокрыто сокровище, "где золота, жемчуга, драгоценных каменьев было больше, чем того можно было надеяться сыскать у мужика" (I, 4). В пятой книге романа это находит довольно искусственное объяснение: богатство оставлено знатной дамой, матерью Симплициуса. Но и этого мало. В доме бедного "кнана", который только что один на один "ратоборствовал" со всей землей, оказывается несколько работников и прочей челяди. Пустынная местность, где только волки подвывали друг другу, становится неожиданно населенной. В этом нет художественного противоречия. Автор задается целью раскрыть перед очами не знающего ничего о мире Симплициуса все бедствия и горести войны, собрав их разом во двор его батьки. Общая картина действительности дана во всей своей зрительной и непосредственной неоспоримости.

Условное построение реальности, представление разновременного в одновременном роднит сцены "Симплициссимуса" с принципами старинной народной гравюры. Те же принципы "оптического реализма" мы находим и у Жака Калло, отразившего бедствия и страдания Тридцатилетней войны. Офорт Калло из цикла "Большие бедствия войны" представляет собой как бы параллель к четвертой главе первой книги "Симплициссимуса". На переднем плане солдаты учиняют всяческие насилия над обитателями дома. Один прикалывает мужчину. Другой тащит за волосы женщину. Ландскнехты расхищают сундуки и лари, снимают навешенные под потолком окорока и колбасы. Кругом лежат убитые козы, овцы, гуси, даже кошки. В одном углу трое солдат угрожают мужчине оружием, видимо требуя выдачи спрятанного сокровища. В другом подвешивают мужчину за ноги над очагом. Третьего пытают, подпаливая у огня подошвы (как и батьку Симплициуса). В глубине кровать с балдахином, на которой двое вооруженных солдат насилуют женщину. Рядом через открытую дверь виден винный погреб, где бесчинствуют ландскнехты. На небольшом пространстве, представляющем одновременно кухню, кладовую, спальню, словом весь дом, размещены тридцать две тщательно детализированные и мастерски расположенные в группы фигуры, строго подчиненные композиционному заданию, связывающему их между собой. Калло свел на перспективную панораму, представил для одновременного обозрения все злодеяния, какие чинились ландскнехтами. Он создает условное пространство с мнимой одновременностью событий, достигая потрясающей художественной насыщенности и выразительности. То же можно сказать и о "Симплициссимусе". Художественная концентрация достигается не только путем одновременного сведения деталей, но через последовательность видения, чередование картин, эпизодов и ситуаций. Эпизоды "Симплициссимуса" лишь соотнесены с исторической действительностью, но не прикреплены к ней наглухо. В романе тесно переплетены подлинные события и вымысел, непосредственный житейский опыт и заимствованный книжный материал. Не превращаясь в хрониста, не нагнетая исторических эпизодов и подробностей, Гриммельсгаузен сумел дать исторически правдивую картину своего страшного времени.

9. Гриммельсгаузен и литература его времени

Гриммельсгаузен не был признан литературой своего времени. Ученые и титулованные писатели либо вовсе его не замечали, либо отзывались o нем с пренебрежением. Он платил им той же монетой. В симплициссимусском "Вечном календаре" приведена такая сценка: "Увидел он (Симплициссимус) у швейцарцев, переваливающих через горы, ослов и мулов, навьюченных апельсинами, лимонами, померанцами и прочими товарами из Италии, и сказал тогда своему побратиму: "Глянь-ко-се, бога ради, вот итальянское Плодоносное общество"".

Основанное в 1617 г. по итальянскому образцу учено-литературное "Плодоносное общество" к 1662 г. насчитывало в своих рядах одного короля, трех курфюрстов, 49 герцогов, 60 графов и десятка полтора признанных писателей. Общество носило пуристический характер и стремилось к очищению немецкого языка от варваризмов, нахлынувших в него по время Тридцатилетней войны. Но вместе с тем "Плодоносное общество" восставало против простонародной "грубости" и ставило своей задачей "сохранение и распространение рыцарских добродетелей". Менее аристократическое "Честное общество под елью", с которым Гриммельсгаузен познакомился в Страсбурге, также внушило ему неприязнь.

Даже плодотворная работа этих обществ, стремившихся упорядочить и нормализовать немецкий литературный язык, вызывала у него насмешливое отношение. Он шел иными путями и, осуждая языковые нелепости, чуждался ученого педантизма. В "Сатирическом Пильграме" Гриммельсгаузен говорит о "героях языка", которые не только щеголяют "новенькими с иголочки словами в своих писаниях, но и употребляют их в обыденных речах". "И хотя они частенько столь пусты и неосновательны, что их может поднять на смех и поправить самый темный крестьянин, однако ж мнят они, что Отечество еще и обязано им благодарностью за такие дурацкие выдумки".

Гриммельсгаузен начал литературную деятельность, вступив в состязание с "высокой", учено-галантной прозой своего времени. В 1666 г. он выпустил первое публицистическое сочинение "Сатирический Пильграм", а в 1667 г. библейский роман "Целомудренный Иосиф". Но и после выхода и несомненного успеха "Симплициссимуса" он продолжал писать и издавать галантные исторические романы [1032].

В 1670 г. Филипп Цезен выпустил роман "Ассенат", разрабатывающий ту же тему, что и "Целомудренный Иосиф". Цезен снабдил его учеными примечаниями, в которых вскользь упоминает и книгу Самуеля Грейфензона и довольно сдержанно указывает на некоторые допущенные им неточности [1033]. По-видимому, Гриммельсгаузен почувствовал себя уязвленным. И вот в его новом романе "Чудесное птичье гнездо" скучающий трактирщик читает вперемешку "Ассената" и "Целомудренного Иосифа". Входит Симплициссимус, называет себя автором "Иосифа" и жестоко укоряет Цезена за то, что он украшает себя перьями, вырванными из чужих сочинений. Он подвергает сомнению источники Цезена: апокрифическое "Завещание двенадцати патриархов" (вышедшее на немецком языке в 1569 г.) и позднее раввинское сочинение "История Ассената" (использованное в "Историческом зерцале" Бове). Симплициссимус похваляется, что и у него были свои источники, оставшиеся неизвестными Цезену. "Уж коли хотите знать, откуда я взял имя жены Потифара Се-лиха, то раскройте знаменитое "Описание персидского путешествия" Олеария, так увидите, что ее имя мною не из пальца высосано" (гл. 15). Гриммельсгаузен подвергает роман Цезена психологической критике. Руководствуясь здравым смыслом, он утверждает, что Иосиф не мог "с толикой легкостью запятнать себя и сочетаться браком с той, чей отец покушался сделать из него содомита, а мачеха совершить с ним прелюбодеяние, особливо же в то время, когда он был господином в Египте, обладая богатством и почестями и мог избрать себе невесту из всех девушек царства". Впрочем, это вовсе не значит, что психология Иосифа разработана в самом романе Гриммельсгаузена. Он даже честно признается, что не совсем ее понимает и удивлен его целомудрием. После всех прельщений и уловок Селихи, которые "могли самого Сатурна воспламенить похотью, так что он, как юный сатир, вскочил бы к ней на постель. И я легко могу себе вообразить, что иной читатель при cем помышляет: "Вот кабы да мне такой лакомый кусочек"".

Цезен написал утонченный галантный роман, снабдив его комментариями. Гриммельсгаузен лишь стремился "более пространно" изложить историю Иосифа, оживив ее своим воображением. Прирожденные свойства народного рассказчика вступают в свои права. Словно прискучив библейской темой, он уделяет главное внимание вымышленному персонажу – продувному слуге Иосифа Музаи, наделенному чертами пикаро. Сам Иосиф – простой, целомудренный и умный человек из народа, только в силу своих способностей прокладывающий путь к власти и богатству. Рассказывая о судьбе Иосифа, Гриммельсгаузен противопоставляет своего героя египетской знати. Иосиф чуждается ее распущенности и пороков. Кульминационным пунктом этого противопоставления и была сцена искушения Иосифа. Роман сдобрен простонародным юмором. Описывая пиршество, автор признается, что сам он на нем не был, да если бы и случилось ему побывать, то "не преминул бы по уши нализаться… И все равно на другое утро ровнешенько ничего бы не помнил, что там происходило,,не говоря уже о теперешнем времени, когда с тех пор прошло почитай что 3390 лет" (гл. 15). Тут было от чего пожать плечами не только Цезену!

"Высокая" литература немецкого барокко была вне живых реальных отношений. Действие в галантных и пастушеских романах происходило в условной, оторванной от жизни среде. Они как бы являлись проекцией идеализированного феодального общества и воплощали его государственные начала и добродетели. Многотомный роман герцога Антона Ульриха Брауншвейгского "Светлейшая сириянка Арамена" (1669) лишен кон-жретно-исторического содержания и лишь формально прикреплен ко временам библейского Авраама.