Квартеронка - Сторінка 55

Для него собака — самая лакомая добыча, и, услышав вой гончей или даже простой дворняжки, он готов проплыть любое расстояние.

Натуралисты объясняют это любопытное явление иначе. Они утверждают — и это в самом деле соответствует истине, — что вой собаки имеет отдалённое сходство с криком молодого аллигатора, и взрослые кидаются на этот вой якобы по двум причинам: самка — чтобы защитить своё детище, а самец — чтобы его пожрать.

Наблюдение это ещё оспаривается наукой, одно лишь неоспоримо — аллигатор никогда не упустит случая полакомиться собакой. Схватив добычу страшными челюстями, он утаскивает её в свои подводные владения. При этом он действует с такой жадностью, которая красноречиво говорит о том, что собачье мясо и впрямь его любимое блюдо.

Поэтому я нисколько не удивился, когда с полдюжины этих гигантских пресмыкающихся вдруг вынырнули среди тёмных стволов деревьев и быстро поплыли к раненой собаке.

Они устремились к тому месту, откуда слышался непрерывный визг, окружили барахтающуюся борзую плотным кольцом и ринулись на свою жертву.

Стая акул и та уступила бы им в проворстве. Удар хвостом одного из аллигаторов пресёк вой пса, три или четыре пары грозных челюстей одновременно щёлкнули, последовала недолгая борьба, потом длинные костлявые головы разомкнулись, и чудовища поплыли в разные стороны, каждое унося в зубах по куску. Только несколько пузырей да красная пена, выступившая на чернильной поверхности воды, указывали место, где ещё недавно билась собака.

Примерно такая же сцена разыгралась и по ту сторону поваленного дерева — озеро здесь едва достигало нескольких футов глубины, и на дне было хорошо видно тело убитой собаки. Три или четыре аллигатора, приблизившихся к дереву с этой стороны, заметили собачий труп и, кинувшись вперёд, разделались с ним так же ловко, как их сородичи с другим псом. Пара ирландских борзых исчезла в пасти этих прожорливых тварей быстрее, чем крошка хлеба, брошенная в стаю голодных пескарей. Но как ни поразительно было это зрелище, я почти не обратил на него внимания. Мысли мои были заняты другим.

После выстрела я продолжал стоять на поваленном дереве, устремив взгляд в ту сторону, откуда появились собаки.

Я пристально всматривался в просветы между стволами, в тёмную глубину леса. Я следил за зарослями тростника, стараясь уловить малейшее движение, прислушивался к каждому звуку и шороху, но сам хранил молчание и жестом велел молчать своей дрожащей спутнице.

Надежды почти не оставалось. Вот-вот появятся ещё собаки, другие, отставшие ищейки, а с ними верховые — охотники за людьми. Они близко и скоро подойдут — скоро, потому что мои выстрелы укажут им путь. Оказывать сопротивление отряду разъярённых людей бессмысленно. Оставалось одно — сдаться.

Аврора, видя, что я выхватил второй пистолет, умоляла меня сдаться, не пуская в ход оружия. Но я и не собирался стрелять в людей — я приготовил пистолет, чтобы защищаться от нападения собак, если они появятся.

В лесу стояла тишина, и ничто не указывало на приближение моих преследователей. Что могло их задержать? Может быть, переправа через протоку или болотце? Я знал, что лошадям там не пройти и всадники вынуждены будут искать объезд. Но все ли они верхом?

Я даже начал надеяться, что Габриэль подоспеет. Если он не слыхал моего сигнального свиста, то не мог же он не слышать выстрелов! Но потом мне пришло в голову, что это ещё, чего доброго, его отпугнёт. Он не поймёт, кто и зачем стрелял, и побоится выехать на своей пироге.

Хорошо, если он услышал первый сигнал и находится в пути! Прошло не так много времени, и ещё оставалась надежда. Пусть здесь было немало пережито, но пришли мы сюда совсем недавно. Если Габриэль услышал выстрелы по пути сюда, то он решит, что я стрелял из своей двустволки, стрелял в какую-нибудь дичь, и не оробеет. Может быть, он ещё подоспеет вовремя и мы благополучно доберёмся до его дупла.

Кроме двух-трёх пятен крови на шероховатой коре дерева, ничто не указывало на то, что здесь побывали собаки, да и эти пятна вряд ли видны с берега. Если у охотников нет других собак, которые доведут их до меня, им нелегко будет обнаружить эти следы в царящем тут полумраке, и, может быть, нам всё-таки удастся ускользнуть.

С новой надеждой я повернулся к воде и стал глядеть в ту сторону, откуда, как мне казалось, должна была появиться пирога. Увы, ничто не говорило о её приближении. Кроме крика потревоженных птиц, ни звука не доносилось с озера.

Я снова повернулся к берегу.

Заросли тростника колыхались. Длинные стебли гнулись и трещали под тяжёлой поступью человека. Вот он уже показался из зарослей и вразвалку пошёл к воде.

Он шёл один, лошади и собак с ним не было, но перекинутый через плечо длинноствольный винчестер и охотничье снаряжение указывало на то, что это хозяин ирландских борзых.

Густая чёрная борода, гетры и куртка из оленьей кожи, красный шейный платок и енотовая шапка, а главное, свирепое выражение лица не оставляли сомнений в том, кто этот субъект. Он в точности соответствовал описанию, которое я слышал от беглого темнокожего. Это мог быть только Рафьен — охотник за людьми!

Глава LXXIV. ВЫСТРЕЛ ЗА ВЫСТРЕЛ

Да, субъект, который вышел из зарослей, был действительно Рафьен, охотник за людьми, и пристреленные мною собаки принадлежали ему. Это была пара хорошо известных всей округе ищеек, специально обученных выслеживать несчастных темнокожих, когда, не выдержав зверского обращения надсмотрщика, те бежали в леса. Не меньшую известность снискал и их хозяин — распутный и грубый малый, добывавший себе пропитание отчасти охотой, отчасти кражей свиней. Жил он в лесу, как дикарь, и изредка нанимался к окрестным плантаторам, нуждавшимся в его услугах и услугах его омерзительных псов.

Как я уже говорил, мне никогда не приходилось встречаться с этим субъектом, хотя я достаточно слышал о нём и от Сципиона, и от Габриэля. Последний весьма подробно описал мне наружность Рафьена и сообщил немало поистине потрясающих историй, свидетельствующих о его злобном и лютом нраве: нескольких беглых темнокожих он убил, а других затравил своими свирепыми псами.

Его ненавидели и боялись во всех негритянских посёлках побережья, а матери-негритянки пугали именем Рафьена своих малышей, когда они капризничали, и те сразу затихали. Да и имя-то какое! Ведь Рафьен означает "головорез"!

Такая слава шла о Рафьене, охотнике за людьми, среди чёрных рабов на плантациях. Его имя внушало больше страха, чем пытка и ремённая плеть. По сравнению с ним какой-нибудь палач-надсмотрщик вроде Билла-бандита показался бы ангелом.

При виде этого человека я сразу же оставил всякую мысль о побеге.

Уронив руку, сжимавшую пистолет, я ждал, когда он подойдёт, чтобы сразу сдаться. Сопротивление не привело бы ни к чему, кроме бессмысленного кровопролития. Поэтому я стоял молча и посоветовал своей спутнице тоже хранить молчание.

Выйдя из зарослей, Рафьен не сразу нас заметил. Меня наполовину скрывали густые фестоны испанского мха, а Аврору за зеленью и вовсе не было видно. Кроме того, охотник не смотрел в нашу сторону, глаза его были устремлены на землю. Он, конечно, слышал выстрелы, но больше полагался на своё чутьё следопыта. По тому, как он шёл, низко пригнувшись к земле, я понял, что он идёт по следу собственных псов почти так, как шла бы собака.

Когда он приблизился к озеру, на него вдруг пахнуло затхлым запахом воды. Он остановился, поднял голову и посмотрел вперёд. То, что перед ним оказалось озеро, видимо, его озадачило, и он выразил своё удивление коротким ругательством:

— Чёрт!

Затем взгляд его упал на поваленное дерево и, следуя дальше по стволу, остановился на мне.

— Лопни мои глаза! — воскликнул он. — Так это вы? А где мои собаки?

Я тоже смотрел на него в упор, но молчал.

— Я вас спрашиваю, чёрт бы вас побрал, где мои собаки?

Я всё молчал.

Взгляд его упал на ствол дерева. Он заметил пятна крови на коре, вспомнил про выстрелы.

— Проклятье! — прорычал он. — Ты убил моих собак!

И вслед за тем полился нескончаемый поток угроз и брани, сопровождаемой такой дикой жестикуляцией, что я подумал — уж не сошёл ли он с ума.

Но вскоре он прекратил свои бессмысленные прыжки и кривлянья, широко расставил ноги, вскинул к плечу винчестер и закричал:

— Слезай с дерева и тащи свою черномазую! Живо, чёрт тебя побери! Слезай, говорят! Будешь долго раздумывать — пристрелю!

Я уже говорил, что при первом взгляде на этого человека я оставил всякую мысль о сопротивлении и намеревался сразу же сдаться, но его наглое требование и оскорбительный тон задели меня за живое, и я решил защищаться.

Злоба придала мне новые душевные и телесные силы, мой дух и моя рука обрели утраченную было твёрдость. Этот негодяй травит меня, как дикого зверя, но я ему не поддамся!

К тому же, против ожидания, Рафьен явился сюда один. Он шёл за своими собаками пешком, тогда как другие ехали верхами и, должно быть, задержались у протоки или болота. Если бы преследователи подошли все вместе, я волей-неволей вынужден был бы покориться. Но охотник за людьми, каким бы опасным противником он ни был, явился сюда в единственном числе, а безропотно сдаваться одному человеку не позволяли мне понятия чести, унаследованные от моих воинственных предков. Как-никак, в моих жилах текла кровь вольных горцев, и я решил сразиться, а там будь что будет!

Крепко сжав в руке пистолет, я прямо посмотрел в налитые кровью глаза наглеца и крикнул:

— Стреляйте! Но смотрите не промахнитесь, потому что я-то уж не промахнусь!

Направленное на него дуло пистолета поколебало решимость Рафьена, и будь у него малейшая возможность, я не сомневаюсь, что он уклонился бы от поединка. Он не ждал такой встречи.

Но он зашёл уже слишком далеко, и отступать было поздно. Винтовка была вскинута к плечу, и в ту же секунду я увидел вспышку и услышал выстрел. Услышал я и щелчок пули, ударившейся в ветку, на которую я опирался. Хоть Рафьен по праву слыл метким стрелком, вид моего пистолета помешал ему хладнокровно прицелиться, и он промахнулся.

Зато я не промахнулся: Рафьен упал с диким воплем, и когда дым от выстрела рассеялся, он уже барахтался в чёрной тине.

Я хотел было послать вдогонку вторую пулю, чтобы прикончить негодяя, — такая меня душила злоба, но в эту минуту услышал позади себя плеск весла и мужской голос.