Санта Крус - Сторінка 9

А это луна. Между ними было семь шагов, я точно помню. А что посредине, спрашивал он, что посредине? Даже не воздух, не свет — ничего! Ничего, кроме ночи, вселенной, смерти, ничего, что бы заслуживало названия, просто ничего!

Эльвира. Кто это говорил?

Пелегрин. Капитан из Гонолулу… "Предположим, — говорил он, — у меня есть сестра, она осталась в Европе, славная, милая девушка, предположим, она стоит на базаре в Барселоне и в эту минуту держит в руках… ну что бы… арбуз; вот вам одна звезда, арбуз в Барселоне — другая, а что посередине? говорил он. — Ничего, кроме ночи, вселенной, смерти. Так велико, друзья мои, так велико ничто, так редко встречается жизнь, теплота, разумное бытие, горячий огонек. Так редко то, что есть". (Чистит апельсин.) Я не собираюсь спорить, верно ли все это. Он был большой чудак. Но я бы не мог очистить апельсин, не думая о нем.

Эльвира. Зачем ты рассказал мне все это?

Пелегрин. Так. Мне подумалось… а что если б нам еще раз очистить вдвоем апельсин, Эльвира, может быть, еще раз вокруг нас была бы жизнь…

Эльвира (прислушивается). Кажется, колокольчик?

Ничего не слышно.

Пелегрин. Из того, что ты говорила сегодня ночью, я вынес только, что ты умна.

Эльвира. А женщина не должна быть умной!

Пелегрин. У тебя есть тайны, которые сторожит рассудок; он тебе очень нужен, поэтому он так остр.

Эльвира. Ты приехал выболтать мне мои собственные тайны?

Пелeгрин. Какое мне дело до них…

Эльвира. Ах да, ты ведь не хочешь знать, зачем ты приехал!

Пелегрин. Разве так уж невозможно, Эльвира, что я вообще ничего больше не хочу?

Эльвира. И все-таки ты приехал.

Пeлегрин. И все-таки я приехал… (Ест апельсин.) В воображении моем все было правильно, даже красиво. Мы не вправе, думал я, судить друг друга. Ты можешь считать меня подлецом — бог примет меня соответствующим образом, если это так. Я в свою очередь думаю, как сейчас невеликодушна женщина. Бог, если он думает так же, примет в соответствии с этим тебя… Что бы там ни было, думал я, жизнь свела нас, и мы любили друг друга — каждый по-своему, по своему возрасту, по возможностям своего пола. И оба мы еще живы: здесь и теперь, в это мгновение… Почему бы, подумал я, нам не поприветствовать друг друга?

Эльвира. Но зачем мы должны были это сделать?

Пелегрин. Жизнь так коротка.

Эльвира. Ты думал, что можно вновь увезти меня?

Пелегрин. Зачем?

Эльвира. Еще один эпизод в жизни мужчины…

Пелегрин трогает клавиши — как ребенок, который хочет и не умеет играть. В дверях появляется Виола. Она в ночной рубашке.

Ради бога!.. Детка, зачем ты пришла сюда?

Виола. Я не могу заснуть.

Эльвира. В такое время!

Виола. Мне так страшно, мама…

Эльвира. Но почему?

Виола. Мне снятся такие страшные сны…

Эльвира. Дитя мое!

Виола. В нашем доме смерть, мама. (Смотрит на мать, потом пугается собственных слов, плачет.)

Эльвира (поддерживает ее). Пойдем, Виола, пойдем! Не бойся, ты испугалась во сне. И только. Не плачь. Выпей горячего чаю. Я принесу тебе плед… Килиан! (Уходит.)

Пелегрин (пытается играть). Наступает рассвет.

Виола молчит.

Но нужно бояться, дитя мое, совсем не нужно. В этом нет ничего ужасного, я знаю.

Виола молчит.

Пелегрин. Вы умеете играть? Если б я жил еще раз, я обязательно бы научился. По-моему, это прекрасно.

Виола. О да.

Пелегрин. И рисовать тоже.

Виола. О да, и многое еще…

Пелегрин. Очень многое…

Виола молчит.

Представь себе раковину, каких не бывает на самом деле, о каких можно только мечтать— так она красива. Можно объездить все морские побережья, вскрыть тысячи, сотни тысяч раковин, и ни одна из них не будет такой же красивой, как та, о которой можно только мечтать, ни одна не будет красива так, как ты, — говорил я девушкам, которых любил… Видит бог, это было серьезно, и девушки мне верили, как верил в это я сам. Но девушки исчезают, становятся женщинами, и женщины в свой черед исчезают тоже — остается лишь раковина, какой не бывает на самом деле, раковина, о которой можно только мечтать…

Звон колокольчиков.

Скажи мне, сколько тебе лет, дитя мое?

Виола. Мне? Семнадцать.

Пелегрин. Семнадцать?

Виола. Почему вы так смотрите на меня?

Звон колокольчиков.

Пелегрин. Это он, я думаю. Это он!

Виола. Кто?

Пелегрин. Барон, ваш отец… Мы знаем друг друга семнадцать лет — ваш отец и я. Тогда он тоже хотел на Гавайские острова, как и сегодня.

Виола. Мой отец?

Пелегрин. Он аристократ.

Виола. А почему он не уехал?

Пeлeгрин. Потому что его ждала дочь — тогда, как и сегодня… Это он, я думаю. Идите встречать его.

Виола подчиняется, медленно идет к дверям, глядя на Пелегрина.

(Тоже смотрит ей вслед, пока она не исчезает в темноте дверного проема.) Или — или; это, кажется, неизбежно. Одному — море, другому — замок; одному — Гавайские острова, другому — ребенок…

Возвращается Эльвира. С ней писарь.

Эльвира. Какое письмо? Дай сюда!

Писарь. Ваша милость…

Эльвира. Это тебя посылали за бароном?

Писарь. Ваша милость простят мой вид. Я прямо с постели, меня будят уже второй раз за ночь…

Эльвира. Что это за письмо?

Писарь. Барон, наш господин, написали его сегодня ночью, велев, чтобы я подал его к завтраку.

Эльвира. К завтраку?

Писарь. А Килиан говорит, можно и теперь, раз ваша милость уже встали…

Эльвира читает письмо.

Кажется, шаги… Ваша милость, барон, вероятно, уже вернулся… (Не получив ответа, уходит.)

Эльвира. Вот оно как!.. Он хочет снова жить, мочь, плакать, смеяться, любить, испытывать трепет в душной ночи, ликовать, пока нас навсегда не засыпало снегом… Почему мы не были честнее? (Она не видит лица Пелегрина, которое неподвижно и бледно, как восковая маска.) О Пелегрин! Не верь тому, что я говорила этой ночью, ни одному слову… Я назвала тебя подлецом, потому что мне казалось подлостью, что ты мне снился в течение семнадцати лет… Теперь я могу сказать, Пелегрин, — ты правильно сделал, что приехал…

В дверях стоит барон.

Почему мы не были честнее?

Барон. Я хотел уехать.

Эльвира. Я знаю.

Барон. Но это невозможно… А ты?

Эльвира. Я ждала тебя. И видела сны…

Барон. Я знаю.

Эльвира. А когда проснулась, то стала искать тебя по всему дому, но тщетно. Здесь я нашла Пелегрина. Я издевалась над ним — ради тебя.

Барон. Ради меня?

Эльвира. Во имя верности. Семнадцать лет я думала, что должна лгать, чтобы сохранить тебе верность — такому, каким я тебя представляла. И вот теперь я прочла твое письмо.

Барон. Уже прочла?

Эльвира. Почему мы не были честнее? Не хватало такой малости. Как бы мы поняли друг друга! Ты на многие годы похоронил свою тоску, как ты пишешь, чтобы она не пугала меня, а я многие годы стыдилась своих снов, ибо знала, что они напугают тебя. Ни один не хотел огорчать другого. Маленькая комедия, которую мы играли долгие-долгие годы, пока не пришел Пелегрин. (Кричит, увидев мертвого.) Пелегрин?

Барон. Теперь я понимаю…

Эльвира. Почему ты улыбаешься?

Барон. Теперь я понимаю, что он мне сказал этой ночью. Он сказал это так легко, я не мог и подумать, что это серьезно.

Эльвира. Пелегрин…

Барон. Он это знал.

Эльвира. Почему ты скрывал от меня все это, друг мой? Не смейся, мы все поступили несправедливо, все. Бог не хотел этого… Мы могли любить друг друга, мы все, теперь я вижу — жизнь совсем не такая, любовь больше, чем я думала, верность — глубже, ей нечего бояться наших снов, нам не нужно хоронить тоску, не нужно лгать… О Пелегрин! Ты меня слышишь? Мы очистим вдвоем апельсин, слышишь, и еще раз вокруг нас будет жизнь… Не улыбайся так!

Барон. Эльвира…

Эльвира. Почему я не услышала этого в твоих словах, почему?

Барон. Не плачь, Эльвира. В том, что он сказал, нет ничего страшного я не раскаиваюсь ни в чем и ничего не хочу повторять… Он сказал это так легко.

Часть комнаты с Эльвирой и бароном, который ее поддерживает, как когда-то, когда ее оставил Пелегрин, погружается в темноту.

Раздается музыка, Пелегрина окружают фигуры.

Первая. Я принесла первый кофе с Кубы.

Вторая. Я Анатолия, девушка, которой ты ни разу не коснулся.

Третья. Я принесла тебе фрукты — ананасы, персики, инжир, виноград, это урожай следующего, наступающего года.

Четвертая. Я сестра, которая дала тебе кровь в больнице на Мадагаскаре.

Пятая. Я принесла тебе книги — Софокл, Вергилий, Конфуций, Сервантес, Байрон и все, что ты хотел прочитать, — чудесные соты со следами воска на страницах, на которых оседает разум столетий.

Шестая. Я капитан из Гонолулу, который бог весть почему еще трижды вспомнит о тебе.

Седьмая. Я принесла тебе вино, которое ты пролил.

Восьмая. Я мать, которую ты не видел, Пелегрин, я умерла, дав тебе жизнь.

Девятая. Я смерть.

Пелегрин. Знаю…

Последняя. Я твоя плоть, твой ребенок, Виола, которой суждено все узнать снова и все снова начать.