Обкрадення Мікеланджело (збірка) - Сторінка 30

С некоторых пор "все это" принадлежит человечеству, ибо все это — Искусство есть… — чеканные, основательно приправленные сарказмом слова эти исходили откуда-то из-под наложенного на лицо выцветшего пробкового шлема времен колониальны воен Британской империи, за краешком которого Евгении Ковач открывался широкий, освященный глубоким косым шрамом, подбородок.

" Нет, вы только взгляните на эту божественную наглость! – умиленно изумилась Евгения. – На это милое хамство "всяксоздающежестокого".

— Беда человечества заключается лишь в том, что оно все еще остается в счастливом неведении относительно появления на этих берегах Великого Самозванца от искусства.

— Как бы вам подоходчивее объяснить, мадам? — хрипловато пробасил из-под колониального шлема обнаженный неофит Лувра. – Видите ли… "Все это", — то есть все то, что вам посчастливилось лицезреть в эти минуты, — и есть то, истинное, искусство...

— Кто бы осмелился предположить нечто подобное?!

— … В отличие от всего того, что вы до сих пор подразумевали под искусством.

— Какая божественная наглость! – вновь, теперь уже почти очарованно, изумилась Евгения, понимая при этом, что знакомство их с самого начала не состоялось.

— Вы ведь еще даже не взглянули на его полотна, мадам!

Девица, которую Евгения до сих пор благополучно умудрялась не замечать, восседала в двух шагах от Великого Самозванца, по-восточному скрестив ноги, в позе не ко времени распустившегося лотоса. И поскольку обращена она была лицом не к ней, а к художнику, то со стороны могло показаться, что творит молитву у распятого на склоне библейского холма мессии.

— Вы, насколько я заметила, тоже любуетесь не полотнами, — интонационно съязвила Евгения, — а все больше – грешной натурой Великого Самозванца Кисти.

— Никем я не любуюсь, — с подростковой непосредственностью обиделась пассия Великого Самозванца. – Картины эти… Да они передо мною даже в бреду предстают. Как христовы видения.

На несколько мгновений Евгения застыла с приоткрытым ртом. Все, чем она могла сразить, или хотя бы удивить, эту восемнадцатилетнюю девчушку, не имело решительно никакого смысла. Но то, каким тоном и с какой чувственной сосредоточенностью она признавалась в любви к творениям своего избранника, — само по себе заслуживало уважения. Уж в чем в чем, а в этом Ковач старалась быть справедливой.

— Великое воздействие искусства, мадам, — прокоментировал ее призвание автор полотен, не только не сменив при этом позы, но, как заподозрила Евгения, даже толком не взглянув при этом на нее. Впрочем, это — на нее, на Евгению Ковач, тоже, следует полагать, не на самое неудавшееся творения резца и кисти Создателя, только уже небесного. Что, конечно же, не могло не задеть ее самолюбия.

— На сей раз вы непростительно неточны, мэтр. Очевидно, имелось в виду не "великое воздействие искусства", как вы изволили выразиться, а воздействие великого искусства, что, согласитесь, не одно и то же.

— Катились бы вы отсюда вместе со своими амбициями и своей иронией, — заступилась за своего кумира девчушка. Но сказано это было так незло и по-житейски обыденно, что Евгения не то что не обиделась, но даже не ощутила неловкости.

— А ведь, пожалуй, она права, мадам.

— Кто же посмеет усомниться в правоте вашей музы?

2

Евгения прекрасно понимала, что "обмен дуэлянтскими перчатками завершен, и ей и в самом деле пора бы красиво, не теряя лица, ретироваться. Но какая-то сила, некий, почти подсознательный, гонор – пока еще удерживали ее.

Все еще осеняя лицо снисходительной улыбкой, Ковач повнимательнее присмотрелась к девице. Короткая стрижка, смугловатое, чуть подсушенное южным солнцем личико, миниатюрный носик над еще более миниатюрным, коричневатым бантиком губ… И джинсовая юбчонка, не дотягивающаяся ни до интимно оголенных ляжечек, ни до заношенного, явно подросткового джинсового жилетика. Полоска ее метисного живота должна была восприниматься всей мужской частю человечества, как некий "пояс невинности".

"А ведь, если Великий Самозванец влюблен в эту девчушку – с грустной завистливостью молвила себе Евгения, — то уже основательно. А что, "Женщина Великого Самозванца Кисти"! Звучит. Считай, строка в биографии, причем не только художника, но и его музы".

Относиться к подобному определению – "Женщина Великого Самозванца Кисти" — можно, как угодно. Но, кто знает… Тебе-то самой стать Женщиной Великого Художника так и не посчастливилось. Из этого и следует исходить.

— Согласна, господа, будем считать мой визит сугубо ознакомительным. К сожалению, не была вовремя уведомлена об открытии вашей выставки-распродажи, так что, пардон, не готова.

— Из-за неплатежеспособности публики, аукцион шедевров опять отменяется, — безо всякой видимой досады огласил Великий Самозванец Кисти. Но Евгения почувствовала, что на сей раз устами его заговорило самолюбие человека, давно привыкшего к постоянному безразличию к себе, как, впрочем, и к постоянному безденежью.

"А ведь он умышленно достает тебя, — задело Евгению. Прекрасно понимая, что "публика" в самом деле неплатежеспособна… Во всяком случае, в эти минуты. Но почему этот божественный наглец решил, что на приморские склоны люди приходят не для того, чтобы наслаждаться морем и любовью, а чтобы покупать картины бродячих богомазов?

Она могла высказать ему все это вслух. Но это уже смахивало бы на стычку, а значит, и на "потерю лица" в сугубо японском стиле.

— Кажется, вы решили, что я обязана компенсиоровать ваши творческие и финансовые затраты на создание полотен, и оплатить свое собственное любопытство… — неспешно принялась она рыться в увешанными золочеными железками сумочке.

— На сугубо добровольной основе, мадам. Только на добровольной, и в виде пожертвований, — ничуть не смутился Великий Самозванец Кисти. – Но учтите: когда эти полотна окажутся в Лувре рядом с полотнами Сезанна, Моне и Ван Гога, стоить они будут значительно дороже. Даже в своих копиях.

Евгения извлекла из кошелька сложенную пополам долларовую банкноту и, подержав ее на весу, но так и не дождавшись, пока пассия Великого Самозванца взглянет на нее, бросила в кепку-афганку.

— Но на всякий случай, запомните, — назидательно произнесла она, обращаясь исключительно к творцу,— что работы названных и не названных вами импрессионистов и постимпрессионистов, — как-то Альфред Сислей, Писсаро, Гоген, Ренуар, Тулуз Лотрек и другие, — эскпонируются не в Лувре, а в парижском музее д'Орсэ, считающемся самым прекрасным музеем Европы.

— Где-где?! – не смог скрыть своего удивления художник, и даже слегка приподнялся.

— В музее д'Орсэ, о, великий самозванец кисти!

Только сейчас парень снял с лица шлем и, еще больше приподнявшийсь, заинтригованно взглянул на Евгению. А ведь до сих пор он действительно так и не потрудился разглядеть ее. Слышал только шаги да шепотом молвленное Ингой: "Корова какая-то приближается. Деловая вся, судя по шмоткам". И если бы не замечание относительно музея д'Орсэ, очевидно, так и не удосужился бы взглянуть на нее.

— Оказывается, вы тоже имеете какое-то отношение к живописи, к искусству? – почти добродушно, без иронии и подвоха, спросил он.

— Какое-то, может быть… — тоже до предела упростила свой тон Евгения.

— Странно?

— Что же в этом странного? Я ведь не вижу ничего странного в том, что, к примеру, вы и себя тоже считаете причастным к искусству, хотя казалось бы…

Парень промолчал. Как ни крути, а словесную дуэль он проиграл. Музей д'Орсэ. Имена неизвестных ему импрессионистов. Впрочем, из того, что касается мира искусства, он пока еще не знал очень многого.

Зато именно в те минуты, которые он пролежал здесь, на прибрежном склоне, его вдруг начали посещать те самые "христовы видения", которыми затем так искренне и благородно умудрялась маяться Инга. Они бывали кошмарными, бывали благостными…. Но всякий раз представали в его воспаленном воображении в виде сформированных, законченных сюжетов. Когда Великому Самозванцу Кисти приходилось слышать от художников стенания по поводу "кризиса сюжета", он всякий раз поражался им. Хотел бы он знать, кто способен избавить его от всех тех "голгоф" и "тайных вечерь", которые наполняют его собственное воображение.

3

Между тем "корова" оказалась значительно моложе, нежели он мог предположить. И хотя ей уже было хорошо за тридцать, она все еще оставалась красивой той исконно словянской красотой, которая напрочь не признавалась современными топ-моделями, но по-прежнему будоражила воображение всяк созревшего для подобных святых страстей мужчины: вызывающе выпяченная грудь, широковатая, но почти идеально выточенная талия, завершающаяся сексуально-взрывным изгибом живота, и еще более утонченным изгибом ягодиц, плавно переходящих в икристые бутылочки ног… А дополняли этот изумительный портрет спадающие на лоб золотистые локоны и четко очерченные, чувственные губы.

" А что?.. В общем-то, да…" — вынужден был признать творец непризнанных полотен, так и не созрев при этом для более сформированной мысли.

Тем не менее Инга сразу же почувствовала, что Великий Самозванец Кисти основательно клюнул на ее фигуру и, затаив дыхание, следила за тем, как ее мужчина бесстыдно, хотя и мысленно, оголяет свою новую "натуру". "Ах, какая женщина, какая женщина, — накладывалась на ее ревность едва пробивавшаяся сквозь шумливую беспечность пляжа ресторанно-задушевная песня, — мне б такую!".

Впрочем, Инга и сама не заметила, как очарованно, почти по-лесбиянски, прикипела взглядом к, охваченному плотной серой тканью юбки и пиджака, телу этой женщины.

Сама Евгения в это время демонстративно не обращала на них никакого внимания. Но, уже уходя, как бы ради вящего любопытства, склонилась над небольшой, лежащей чуть в сторонке от других, картиной. Первого же взгляда было достаточно, чтобы Евгения немедленно ощутила потребность взять окаймленное дешевой рамочкой творение в руки, и, получше разглядеть его.

… Поле. Глубокие, зарождающиеся где-то далеко внизу, у порога едва различимой крестьянской хаты, и уходящие в поднебесье, могильно-черные борозды. Оголённый оратай, молитвенно обративший свой взор к багровому видению Христа, и натужно упирающийся в рало, которым служил ему… огромный крест, с распятым на нем Иисусом.

— Стоп-стоп! Тут что-то не то, — пробормотала Ковач, совершенно забыв, что произносит это вслух.